Дмитрий Гагуа
Они пошли, как видно, спать,
оставив на столе тетрадь
стихов покойного поэта,
бутыль, подсвечник, шаль и снедь.
Как пыль, ложится лунный свет
на драпировку и предметы:
на пепельницу, на засов,
на маятник стенных часов,
на перстень с камнем в три карата,
на фрукты, на песочный торт.
И вот картина - натюрморт.
Хозяева давно в кровати,
без малого три сотни лет.
Мой взгляд с предмета на предмет
по узловатой паутине
переползает муравьем.
Вдруг натыкаюсь на проем
окна за ветхой парусиной
и вижу небо. Пустоту.
Точней - пространство, в высоту
помноженное на пространство.
Внизу, заснежен и шершав,
голландский камерный ландшафт -
итог неторопливых странствий.
В зрачках - бесовская зима,
в пустых домах - покой и тьма,
лишь пара свечек в изголовьи
чадят всю ночь. И нет тепла,
когда б не души, хоть тела
согреть придуманной любовью.
А там, в зияющий пролом
ночная птица бьет крылом.
Стою спиной к окну, в котором
видны распятья ветряков
да злая пляска мертвяков
на площади перед собором.
И лунный свет, бесстрастный свет
легко размазывает смерть
по лицам. Но какой же гонор
у оживающих вещей!
Они набухли, и уже,
как кожу, сбрасывают контур.
Бутыль становится пятном,
шаль извивается в одном
углу, в другом, утратив облик,
подсвечник обретает плоть.
А тот мясистый, сочный плод
рассыпался на тень и отблик.
И в наступившей тишине
часы, растекшись по стене,
лениво сплевывают время
в заплесневелый полуштоф.
За дверью - щелканье шагов
дозора Рембрандта ван Рейна.
Эй, кто там! Никого. Зима.
Покой и тьма кругом. Земля,
покачиваясь на орбите,
никак не соберется вспять
мотать витки. Да, люди спят,
но вещи продолжают битвы
с реальностью. Слова стихов
перемещаются со строк
в иные строки так, что утром
откроется двоякий смысл.
А следом обнаружишь вдрызг
разбитой кухонную утварь.
