Николай Алексеев
Я родился в станице кубанской,
Состоялся в цветущем краю,
И на горных дорогах кавказских
я имею седую родню.
С голодухи народец бесился,
поднимал ДнепроГЭС, целину,
И папаша мой попросту смылся,
где-то строил, оставив семью.
Я рос, играя гильзами,
с армянскими детишками.
Дружил с евреем Ильзоном,
за что был бит мальчишками.
Чижей гонял с поляками.
Любил соседку Олечку.
Жмых воровал с казаками.
А драл нас дед Антонович!
Он немцем был по имени
и розги давал знатные,
да, жаль, не помню имени -
мал был, дела понятные...
Письмецо в шестидесятом дождались,
Батя вспомнил про бедных сироток.
И в Сибирь очень быстро собрались,
Без отца мало нажито шмоток.
По железной, по долгой, кандальной,
десять суток в вагоне тряслись.
Мать моя была бабой скандальной,
ничего, в Красноярск добрались!
И сажей встретил ветреный,
фартовый город, северный,
Вокзал, ворами меченый,
на лавках блохи сеяны...
Мы с батей только свиделись,
а чемодан ушёл в толпе.
Я плакал, губы синелись,
да мать кричала о добре.
Отметили свинчаткою
мои резцы молочные.
Я вспоминал украткою,
про деда про Антоныча...
Через сутки добрались до места,
разместились в барак коммунальный.
Здесь сестра моя, в общем, невеста,
быстро снюхалась с северным хахалем.
А меня синяками клеймила
не признавшая сразу шпана.
А в сарае малина кутила
Шла на водку, на деньги игра...
И началось: пристеночки,
да грабежи ларьковые,
а чика не на семечки,
играли, мы бедовые!
Стянул из магазина я,
бутылку белой лодочки .
Рвало меня, сопливого
шести годов, от водочки.
Курить учился у Паши,
почти десятиклассника.
Он первым сел, а мы пошли
по тем же точно классикам!
Поднималась страна. Появлялись
телевизоры, магнитофоны.
Рос полынью я, и намечались
воровские мои перегоны.
Зэки чай покупали за финки.
Им две пачки под проволку нёс...
А сменял я её на картинки,
голых женщин, мечту своих грез.
А батя, с мамой делали
уют свой понемножечку,
а я травой не сеяной,
поигрываю ножичком.
Дружил с соседкой Светкою,
за теми же сараями,
с картинками конкретно мы
осваивали правила...
И тело отыскал мой нож.
Такая вот ирония.
Храни, маманя макинтош,
встречай меня, колония!
От сопливого до загрубевшего,
протоколы допросов - наследство!
От безусого, до поседевшего,
к тридцати, я всего насмотрелся.
И давали, как будто немного,
от отсидки, к отсидке - кути!
На повале застужены ноги,
После БАМА на правой - культи...
Все отметины - это Родина!
Держит Родина за юродивого,
на роду моём, а не вроде бы,
и кастетом бьёт, вроде допинга...
Срока мотал для дела я,
глянь - стройки поднимаются!
Не досчитался тела я,
а жизнь - опять дает пинка!
Хвачу чифирю - закучу
я с Маней, сколько стопчется.
Пока опять не залечу,
с конвоем строить общество.
1986
